— Куда смотрит ваша добрая самаритянка? — посетовала филологичка. — Или она вас больше не кормит?

— Это был единичный акт.

— Значит, она непоследовательная дама. Ну и нечего о ней жалеть, — сказала Светлана Афанасьевна, демонстрируя оригинальную логику. — У меня остались две конфетки. — Она пошарила в кармашке своего жакета и протянула две карамельки. — Клубника со сливками. Не еда, конечно, но лучше чем ничего.

Я пошёл на урок в свой девятый «А», в моём просторном желудке болтались две карамельки, но вскоре Нелли Леднёва на время — но только на время! — заставила меня забыть о голоде, вызвав чувства иного рода.

В последнее время она не сводит с меня глаз, чем бы я ни занимался: проводил ли опрос или излагал новый материал, — она следит за каждым моим движением. При этим с ней что-то происходит — цвет её лица меняется с космической скоростью. Удивительно, как кровь успевает в одно мгновение прихлынуть к коже и тут же вернуться в прежние капилляры?

Я хожу между партами, рассказывая или слушая сам. Упорный взгляд Нелли неотступно следует за мной. Я его чувствую затылком, начинаю сбиваться с мысли. Больше всего меня волнуют собственные руки. Они вдруг оказываются чрезмерно длинными, нескладными и вообще лишними — болтаются во все стороны, и я, отвлекаясь от темы урока, ломаю голову: куда деть эти никчёмные плети?

Так было и сегодня. Я опрашивал, потом, стоя у карты, повествовал о франко-прусской войне, точно под прицелом снайпера. Наконец, спасясь от её внимания, я решил переместиться за спину Нелли, в тыл класса, и, проходя мимо Леднёва-старшего, вдруг обнаружил нечто вопиющее: Степан Семёнович ел на уроке! Съестное лежало у него на коленях, он отламывал по кусочку и совал в рот. Я тотчас забыл о личных неудобствах и спросил, стараясь не верить своим глазам:

— Леднёв! Что вы делаете?!

— Питаюсь! Не успел перед школой. Был долгий рейс. Я дома схватил портфель, поесть и в школу. Вот! С мясом! — И он выложил свои доказательства на парту.

На мятой газете лежали, будто красавицы на пляже, домашние пирожки, точно такие находились и в моём портфеле. Мой рот мгновенно наполнился слюной, а в голове возникла безумная мысль: он ест мои пирожки! Да как! Непринуждённо, будто собственные!

— Где вы их взяли? — спросил я, гулко, как мне показалось, на весь класс, проглотив слюну.

— Нелька испекла. Она у меня мастерица, особенно по пирогам. Да что мы сидим… стоим? Этим сыт не будешь. Угощайтесь! — Он взял пирожок и протянул мне.

— Спасибо! Я как раз сыт, — отказался я, снова глотая обильные слюни.

И тут за моей спиной взорвалась Нелли!

— Я же тебе говорила: не бери в школу ничего из еды! А ты взял! Теперь всё испортил! — напустилась она на отца, залившись алой краской.

— Леднёва, успокойтесь! Мы это обсудим потом. А вас, Степан Семёныч, прошу отложить вашу трапезу до ближайшей перемены, — прервал я семейную смену и добавил, делясь личным опытом: — Ничего с вами не случится, если и придётся поголодать малость.

Я вернул свой взгляд к Нелли, она смятенно опустила глаза, словно её застали за непристойным занятием, и покраснела ещё пуще, хотя, казалось, краснеть дальше уже было некуда, дальше, по-моему, по спектру начинался чёрно-багровый цвет. Неужели моя непрошеная и таинственная кормилица — Нелли Леднёва? Но мало ли в городе женщин, умеющих печь пирожки, жарить драники и блинчики, готовить прочую снедь? Да и все пирожки похожи, точно близнецы, все на одно лицо. «Не делай скороспелых выводов, пока не поговоришь с Леднёвой», — посоветовал я себе.

На другой день я, уже по сложившейся традиции, пришёл в школу первым, однако на этот раз свёртка там, где я его обычно находил, не было! Наглядные пособия оставались на полке, все до последней диаграммы, а вот свёртка как и не было. Я пошарил среди пособий, осмотрел пол в окрестностях этажерки, а свёртка, чёрт побери, не было. Мне вспомнился укоризненный взгляд тёти Глаши, им она меня встретила, отдавая ключ от учительской.

Но разговор с Нелли пришлось отложить до лучших времён — меня вовлекли в свою круговерть новые события. К тому же самаритянка свернула свою благотворительность, и я теперь являлся в школу сытым, успев по дороге перекусить в столовой или кафе. Перловый суп и макароны по-флотски не были так вкусны, как приготовленное моей благодетельницей, но зато я ел, не таясь, своё: первое, второе и компот из сухофруктов.

В воскресные дни я теперь пропадал на репетициях у Светланы Афанасьевны, восседал на пуфике в углу её уютной комнаты, изображал зрителя, — на мне проверялись реплики и мизансцены. Пуфик был обтянут голубым плюшем и тем самым напоминал кресло в зале краевого драмтеатра.

— Друзья! Сейчас каждый из вас Пушкин! — вещала Светлана Афанасьевна, обращаясь к своим артистам. — Да, да, это вы написали «Онегина»! Поэт был человеком живым, страстным, фонтаном эмоций! А где ваш темперамент? Смотрите: Нестор Петрович едва не заснул. Ганжа, вы на уроках как юла, с вами нет никакого сладу, от вас пестрит в глазах! А здесь вы мямля, этакий паинька. Не люблю паинек! Ганжа, вы — Зарецкий, а тот дебошир, задира! Нестор Петрович, вас и вправду клонит в сон? Скажите этим лентяям, пусть им будет стыдно! — И она бесхитростно подмигивала правым глазом, скажите, помогите мне, режиссёру, что вам стоит?

— Действительно, я клюю носом, вот-вот свалюсь, — подтверждал я и, помогая коллеге, притворно зевал.

— Убедились? Поехали дальше! — продолжала постановщица, вдохновлённая моей поддержкой. — Тимохин, что у вас за манеры? Вы не клоун. Вы — светский лев! Щёголь! Только что из Петербурга! Там он фланировал по брегам Невы. У вас, наконец, маникюр, а вы грызёте ногти. Коровянская! «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой». Не день, не два — вся жизнь! Вика, сколько вам лет? Секрет? Так вот, всё это засекреченное время вы ждали, когда явится он, мужчина ваших грёз. И он явился! Вы потеряли голову. Вы знаете, что такое любовь? Спасибо, Тимохин, Виктория знает сама. Вика, если знаете, где ваше чувство? Татьяна не позирует, в ту пору не было ни кинокамер, ни элементарного фотоаппарата. Она естественна, перед ней любимый человек! Тимохин, нельзя ли без подсказок? Да помню я, помню: в «Борисе Годунове» вы играли народ. А он, как известно, безмолвствовал!

Светлана Афанасьевна порхала по комнате с раскрытым томиком «Онегина» в правой руке, показывала каждому доморощенному артисту, как следует читать Пушкина, читала сама, и по-моему, неплохо. «Нестор Петрович, а вы как думаете?» — то и дело обращалась она ко мне за советом. «Я думаю как и вы», — отвечал я солидно. И опасался: «Только бы она не сорвала голос!»

И Светлана Афанасьевна его сорвала, и что обидно, эта беда на нас свалилась за семь минут до начала школьного вечера. Всего-то!

А до этой роковой минуты наши артисты готовились к выходу на сцену, всех лихорадило, даже меня. Моя миссия советчика была завершена, но постановщица просила остаться — поддержать морально. «Вы стали одним из нас. И вообще», — добавила она, наверно, из-за суеверия не договаривая, но подразумевая случай, именуемый «всяким». За дни репетиций я и сам себя ощущал частью труппы, их дело уже считал своим, и потому меня не пришлось упрашивать особенно долго.